С какой целомудренной чистотой написано в 1942 году это начало «Февральского дневника» Ольги Берггольц о самой страшной за всю историю человечества блокаде, унесшей до полутора миллиона жизней.

Не было тогда в нашей стране ни одного мало-мальски читающего стихи человека, который не прочел бы «Февральский дневник».

Семья Берггольц с многочисленными родственниками жила в двухэтажном деревянном доме за Невской заставой, вблизи Шлиссельбургского тракта. Фамилия у Ольги латышская – от деда со стороны отца. Другой дед, со стороны матери, был родом из рязанской деревни. Отец, Федор Христофорович Берггольц, окончил Дерптский университет, служил военно-полевым хирургом. Был он остер не только на скальпель, но и на язык, обладал молниеносным чувством юмора, а мама, Мария Тимофеевна Грустилина, находила утешение в поэзии и детям передала любовь к ней.

Дореволюционное детство Ольги Берггольц ничего общего не имело с ее же юностью в облике пролетарской активистки двадцатых годов в кожаной куртке и алой петрово-водкинской косынке, с кимовским значком на груди. Раньше у нее были гувернантка и няня, но она сама отказалась от них, чтобы принципиально никого не эксплуатировать. Она была набожной – стала атеисткой. И все-таки та девочка из интеллигентной петербургской семьи уживалась в ней с почти ортодоксальной комсомолкой-идеалисткой.

Поэтому в годы войны так естественно она закуталась в один платок не только со своей подругой, но и со всеми ленинградскими блокадницами, чьим голосом стал ее голос. В валенках и красноармейском ватнике, пошатываясь от истощения, она подходила к своему ежедневному радиомикрофону, чтобы прочитать новые стихи, обращенные к народной совести.
И ее последним желанием было лежать на Пискаревском кладбище – там, где лежат тысячи ленинградцев, погибших в блокаду, где на граните выбиты написанные не кем-то, а ею слова: «…никто не забыт, и ничто не забыто».